» Главная » Статьи
биография : статьи : аудио : фотографии : стихи : рисунки : форум
 

Биография Владимира Ковенацкого, составленная из его собственных воспоминаний изаписок младшей сестры

Записки младшей сестры


I. Родители

Владимир Ковенацкий родился 30 марта 1938 г. в городе Харькове в семье скромных сов. служащих. Мать, Евгения Ефимовна Трабская (1916 г. рождения) происходила из семьи, весьма известной на юге России огромным состоянием прадеда. У него был меховой бизнес и магазины по всей Европе, включая Париж и Берлин. В начале 20-х прадед и прабабка уехали в Берлин и связи с сыном (нашим дедом) не поддерживали, насколько мне известно. Дедушка и бабушка служили юристами, правда, дед в молодости с успехом играл в труппах Евпатории и Харькова характерные роли. Капиталов никаких в семье не было, однако мама унаследовала от предков нечто большее: талант, красоту, твердый характер. Высокая статная шатенка с лучезарным взглядом ярко-голубых глаз - портрет банален, но достоверен, тому еще есть живые свидетели. К этому надо добавить искреннюю доброжелательность, постоянную готовность всем помогать, опекать:Крутизна же характера, отсутствие сомнений в собственной правоте, внешне не проявлялись. Разносторонняя одаренность позволяла маме одновременно с легкостью учиться в ХАДИ ( Харьковский автодорожный институт) и в Харьковской консерватории, так как она разрывалась между увлечением точными науками и вокалом ( у нее был большой оперный голос - колоратурное сопрано). С пением мама не порывала никогда. Впоследствии в Москве, уже став кандидатом технических наук, она продолжала заниматься с педагогами, выступала на различных концертных площадках под псевдонимом. Кроме того, мама обожала поэзию, постоянно бывала в Харьковском доме литераторов (дом Блакитного), хорошо знала творчество поэтов-современников. Позднее, именно она ввела Володю в мир поэзии, например Пастернака, книг которого достать не могла, читала ему наизусть..

Отец, Абрам Григорьевич Ковенацкий, был родом из "местечковых", кому сов. власть открыла дорогу к новой жизни и т. д. Человек он был обстоятельный, уравновешенный, на все руки мастер, никогда ни на кого не повышавший голоса - как будто специально родившийся, чтобы работать в ГАИ, (я имею в виду, конечно, представление об инспекторе ГАИ как об оплоте законности и порядка, существовавшее в то время) где и оказался впоследствии. В послевоенной Москве, будучи капитаном милиции, он преподавал вождение Тамаре Макаровой, Алексею Баталову - у них первых появились частные автомобили. В связи с этим он бывал в знаменитом доме на Ордынке, (преподавание велось на дому), и отчим Баталова, известный писатель-юморист Виктор Ардов посвятил ему один из своих рассказов. Знакомство было интересное, а могло бы оказаться и полезным, так как Володя уже в то время успел проявить себя блестящим карикатуристом, но "Крокодил" был недоступен, и, как знать, если бы была поддержка:. Однако родителям в голову такие мысли не приходили. Кстати в Киеве ( мы там гостили у родственников) с готовностью, и без всяких знакомств опубликовали в журнале "Перець" Володину карикатуру, ему было тогда 14 лет:А в "Крокодиле", очевидно, имели дело только с маститыми.

Отец с матерью познакомились и поженились во время учебы в институте в 1935г. Папа был старше на семь лет и всю жизнь боготворил маму. Внешне пара была красивая, но разница в характерах и темпераментах делала совместную жизнь не слишком сладкой, как для них самих, так и для нас, детей. Володя тяжело переносил крик в доме, но, к сожалению, мама часто срывалась (в отношениях с отцом, нас она баловала без всякой меры). После института мама окончательно связала свою жизнь с автомобилестроением, поступила в аспирантуру и уже тогда было ясно, что защищаться она будет в Москве, в НАМИ. Война на какое-то время затянула процесс, но после эвакуации (уже не только с Вовой, но и со мной на руках) семья оказалась в Лихоборах, тогдашней окраине Москвы, где находится НАМИ (Научно-исследовательский автомобильный и автомоторный институт). В любом случае, маме тесно было в провинциальном Харькове, подобно сестрам Прозоровым, она стремилась в Москву...

К портрету мамы можно добавить такие штрихи: диссертацию она защищала на тему, связанную со сложнейшим разделом теоретической механики - теорией колебаний, оппонентом на защите у нее был Мстислав Келдыш (другие ее не устраивали), она получила блестящий отзыв на свою работу от академика Чудакова и т. д. Но, поскольку НАМИ в основном работал на оборонку (не афишируя этого), то маме, с ее анкетными данными и отсутствием партбилета, не дали продолжать работу - началась кампания против космополитов 1952 - 1953г.г. Папе тоже не пришлось в связи с тем же обстоятельством долго трудиться в славных органах - ему объявили об увольнении. Формальная причина - скрыл, что его теща училась в Сорбонне. Наивный папа не придумал ничего более остроумного, чем пойти на прием к Абакумову качать права: как же так, ведь у него в трудовой книжке одни благодарности! К счастью, где-то на подступах к министерству ему встретился хороший знакомый, который сумел доходчиво объяснить, что войдет-то он туда самостоятельно, а вот выйти - может и под конвоем.

Однако испытания, которые родители прошли вместе со всем советским народом - ничто, по сравнению с тем, что на их долю выпало пережить собственного сына: Мама так и не смогла оправиться после этого удара, проявился тяжелейший букет болезней, она фактически сразу слегла, и через три года умерла. Папа самоотверженно за ней ухаживал, а после ее ухода нашел в себе силы прожить еще 10 лет, полностью растворившись в семейных хлопотах. Бог дал ему возможность понянчить правнучку - это было для него большой радостью. Дожив до 90 лет, папа умер как праведник - лег спать и не проснулся.

Далее следуют воспоминания самого Володи, написанные им в 1961-1963 г.г. Столь раннее обращение к мемуарному жанру он объяснил так: ":боялся, как бы не поблекли и не потеряли своего тяжелого аромата воспоминания детства, отрочества и юности"

Глава 1. Розовое детство

В нежном детстве я был толст, кудряв, весел и любил слушать книжки про зверей. Зная мою слабость к хорошим концам, мои пестуны обычно поворачивали дело так, что лев не умер, застреленный охотником, а только слегка ранен и на другой день выздоровел. У меня был большой розовый грузовик, который так ярко пламенел в лучах утреннего солнца! Дед водил меня за ручку в кондитерскую напротив и кормил шоколадом. Как все маленькие дети. Я не хотел признавать ничего мрачного. А между тем мир был им полон.

Перехода от мира к войне я не запомнил. На Харьков посыпались бомбы. В память врезалось видимое из подворотни ночное небо, исполосованное лучами прожекторов, и в их скрещении - крошечный черный самолетик. Дед заворачивал меня в белую заячью шубку и нес в подвал. Там, наверное, было темно и страшно, но этого я не помню. Потом началась эвакуация. Замелькали грязные дороги, ночевки в избах, холод, неуют и скука.

Я слышал выражение:"Харьков висит на волоске", и недоумевал: " Как же это так?"

Отца с нами не было. Он остался на своем авторемонтном заводе, где во время войны стал главным инженером. Перед самой сдачей Харькова ему и тем, кто с ним работал, разрешили выехать из растерзанного города. Отцу было поручено привести завод в негодность. Отец тогда был молодой, красивый, спортивный еврей. Он шел по пустым цехам с куском мела в руке и ставил кресты на важнейших частях станков. Следом шел дюжий хохол с кувалдой и бил по крестам. Так прошли они по всему заводу, сопровождаемые эхом своих шагов, грохотом и звоном. Потом работники завода получили трехлинейки с подсумками, сели в грузовики, и началась эпическая поездка в тыл по слякотным осенним дорогам. Юнкерсы налетали среди белого дня и расстреливали колонну из пулеметов. Люди выскакивали из машин и падали ничком в мокрый чернозем. Потом кто вставал, а кто и нет. "Очередь вот так прошла от моей головы", рассказывал отец, показывая пальцами десять сантиметров. " Пш, пш, пш, пш. Пули горячие".

Отец настиг нас в селении с мерзким названием Чегонак. Потом мы жили в Аркадаке, где отец работал на маслозаводе и таскал домой жареные семечки. Однажды он получил повестку в военкомат, и затосковал, но ему дали бронь. В конце концов, нас занесло в Пермь (тогда - Молотов).

Глава 2. Пермский период

Воспоминания о Перми у меня окрашены в свинцовые тона. Серый цвет - это цвет булыжника, которым были устланы улицы города, кроме главной - улицы Ленина. (На этой улице однажды трамвай переехал козла, и в милицейском протоколе, в графе "фамилия пострадавшего", было записано: "Козел"). Это цвет грязного снега и ледяного зимнего неба. Это цвет затерханных одежд обывателей - кацавеек, ватников и польт, переделанных из солдатских шинелей.

Город наводнен был ворьем. На ночь наш дом превращался в крепость. В парадном стоял на часах жилец с винтовкой. Леса под Пермью кишели дезертирами. Эти отбросы Красной Армии, бежавшие с фронта в полном вооружении, жили охотой и грабежом. Свои землянки в лесу они искусно маскировали, отводя дым в ствол далекого дерева.

Отец поступил на работу в автоинспекцию, где получил пистолет ТТ и трехлинейку, которая стояла у нас в углу. Когда устраивалась облава на дезертиров, папаша начальствовал над шоферами автоколонны. Облава, по его рассказам, выглядела примерно так. Из грузовиков выскакивали милиционеры и солдаты и начинали прочесывать лес. Шоферы, с отцом во главе, залезали под автомобили, потому, что вскоре начиналась яростная стрельба, и над грузовиками свистели пули, вылетавшие из леса. Бой в лесу шел с применением всех штатных средств пехоты. Дезертиры дрались, как герои Брестской крепости - им все равно был уготован расстрел. По окончании боя шоферы развозили по домам убитых милиционеров.

Атмосфера глубокого тыла была насыщена войной. По булыжнику шагала рота женщин в солдатской форме, в ушанках. Они выкрикивали песню:

До Берлина
Мы дорвемся
С нашей песней боевой!

У моих соседей, братьев Глебки и Левки, был немецкий шлем, который они украли с платформы на путях. Они рассказывали, что касок там было бесчисленное множество, их отправляли на переплавку. Шлем был тяжелый, внушительный с белым печатным орлом на левом боку, и мне казалось, что его кожаная подкладка еще пахнет солдатским потом. Я не раз красовался в этом шлеме, и иногда думаю, что этот шлем неведомого немца, убитого или взятого в плен, подействовал на меня магически и навсегда поразил тягой к военной теме. В детском саду у меня был приятель Вадик Висковатов, постоянно пугавший всех своим папой, который служил в НКВД и мог со всяким, кто его ослушается, или с его близкими, сделать, что угодно. При этом он придумывал самые ужасные кары, к которым якобы прибегает НКВД. Мне было страшно, и я слушался. Однажды Вадик пришел в сад заплаканный. Оказалось, что зловещий папа Вадика попал на фронт, и его там убили. Весь детсад утешал Вадика, по указке воспитательниц мы пели для него военные песни, а я радовался, что ничто больше не угрожает мне и моим близким.

С фронта возвращались одетые в серое сукно полулюди. Однажды три пьяных слепца ворвались в здание табачной фабрики и стали требовать папирос. После вежливого отказа они начали громить канцелярию, бросая куда попало арифмометры и пишущие машинки. Отец, проходивший мимо, услышал грохот погрома, вынул пистолет и побежал узнавать, в чем дело. Он увидел страшную картину разрушения. Слепцы с воем и рычанием вымещали на тыловиках фронтовую злость. Отец вызвал по телефону милицейский наряд, который переловил слепцов поясными ремнями. Наряд подоспел вовремя, потому, что один из слепцов, у которого чуть-чуть брезжило, разглядел на отце золотые пуговицы и кинулся его душить.

Я начал рисовать цветными карандашами картинки и диктовать бабушке наивнейшие сказки собственного сочинения, где фигурировали муравьи и прочие насекомые, а потом и звери. Сюжеты моих детских картинок были исключительно сказочные или воинственные. Пермская действительность меня как художника не интересовала. На листах скверной желтой бумаги передо мной возникал уютный, чудесный мир, играющий грубыми колерами цветных карандашей. Став постарше и потеряв детскую наивность, я долго томился по этому миру, и, думается мне, что наиболее полную радость творчества я испытал в пятилетнем возрасте.

Глава 3. Лихобория

Если пермские воспоминания окрашены серым, то лихоборские - более контрастны. Это черное и желтое. Черное ночное небо, паровозы, ущелья из вагонов, громада "жилдома" над черными крышами покосившихся бараков, - и желтые огни, то тусклые и засиженные мухами, то яркие, как солнце в космосе, горящие над адской панорамой большой товарной станции. Серый цвет имеет некоторую интимность и задушевность, черное с желтым - цвет змеи, цвет гниющей язвы. Сначала мы жили в бараке №2. В нашей комнатенке была труба от буржуйки, и из трубы капала невыносимо вонючая черная жижа.

В семь лет я читал "Евгения Онегина", Кнута Гамсуна и дореволюционные журналы. Понимал мало что, но относился к непонятным местам как к магическим, и по особому, с жутью их смаковал. Запомнился один приятный вечер, когда у нас были гости, я встал в постельке, совсем слабый после болезни, а на стене висела красиво - коричневая картинка Билибина, волновавшая своей непонятной стилизацией.

9 мая 45 г. я выполз на улицу тоже после болезни. Первый день мира был ясен и синь, я ел орехи, чрезвычайно вкусные и твердые, сидя на лестнице, прислоненной к стене барака, и ликовал вместе со всем советским народом. Писал я в этот период, вернее диктовал, сказки. Они были навеяны "Маугли", действовали в них волки, медведи и другие животные. Это время еще сохраняло детски - магический взгляд на мир, сам по себе уже очень жуткий, если только существует мир сам по себе, в чем я сильно сомневаюсь.

Вскоре мы перебрались в так называемый "газогенераторный барак". В этом мрачном кирпичном строении с дырявой крышей, крытой толем, я провел большую часть детства и юности. Здание это прежде служило гаражом, поэтому потолок отсутствовал, и через всю большую комнату (их здесь было две) проходила ферма перекрытий. В окно виден был незабвенный индустриально - барачный ландшафт. На несколько минут в день заглядывало солнце, и лежало, как лист золотой бумаги на неровной фанерной стене. В стене был шлак, который сыпался из дыр, а за шлаком был кирпич. Еще видна была в окне кирпичная будка с черепами, в ней находился наш сарай, у будки полая лестница из бетона, а внутри нее - тайна.

Серая от времени уборная обитаема была крысами. Тощие бродячие кошки рылись в помойном ящике. В овраге была лужа, а в луже водились невероятные насекомые. Я ловил их и наблюдал, как они живут в мутной воде. В банке из-под американской колбасы я устроил целый аквариум этих тварей, а сосед Сашка, мрачный высоколобый кретин, задавил моих чудовищ кирпичом. Отец Сашки, Виктор Иванович Петров, был мужчина представительный, с очень высоким лбом, коротким носом и тяжелой челюстью. Он работал на заводе НАМИ и время от времени сидел в психушке, будучи шизофреником. Детей, свою копию Сашку и Любку, он бил, и все было слышно из-за фанерной стенки.

Я ходил по баракам в гости к друзьям и везде видел одно и то же: кружевные подзоры, кошек на комоде, рыночные коврики и фотографии в крашеных рамках. Город, центр, удобства, красивая мебель, потрясали меня, когда с родителями я попадал к каким-нибудь знакомым. Особенно восхищал меня пластмассовый лев на чернильном приборе у дяди Вити (брата матери). Когда я начинал мечтать о красивой жизни, то всегда, помимо дрессированных пантер, истребителя в личном пользовании и ежедневной свинины с зеленым горошком, мне являлся этот пластмассовый лев.

Самый близкий, ежедневно посещаемый мир моего детства состоял из соседских бараков, пруда, огородов и дороги в школу. За его пределами лежал мир заводов и лагерей. В лагерях были наши зэки и пленные всех национальностей. О наших я вспоминаю только колонну сутулых фигур с руками за спиной. А немцы зимой заходили к нам в тамбур греться. Они были бесконвойные, голодные и в форменных лохмотьях. Занимались они жалким рукодельем - делали картонных котов, у которых двигались глаза и языки, и колечки из медных и алюминиевых трубок, рисовали картинки с домиками, крытыми черепицей. Все это они меняли на еду, бумагу и карандаши. У японцев не было рукоделья, зато были прекрасные толстые линзы, которые им служили вместо спичек в солнечную погоду. Японцы тоже были в своей форме - в обмотках и больших лохматых шапках с козырьком.

Жить было весело и страшно. Днем была школа, блуждание по окрестностям, копание на свалках, военные действия против многочисленных врагов - мальчишек, как в одиночку, так и в компании, а вечером - книги, рисование и страшные рассказы об убийствах, ограблениях, о побегах заключенных. Этими рассказами жили все - и дети и взрослые. Повсюду еще пахло войной. У пивных орали молодые инвалиды. А слева от барака, если перейти шоссе и углубиться в пустыри, была странная свалка - самолетное кладбище. Охранял его ленивый солдат с винтовкой, мало обращавший внимание на нас, мальчишек. А мы играли в воздушный бой, сидя в кабинах настоящих "Спитфайеров" и "Хевилендов". Я хорошо помню знак американских ВВС на ободранных крыльях.

Когда мне было лет 9 , мать потащила меня на жюри выставки детского рисунка. Мордастый лысый дядя за столом заявил, что мои рисунки не отражают жизни. "Как будто книгу смотришь", сказал он. В альбоме были нарисованы цветными карандашами мушкетеры, рыцари, героические бойцы Красной Армии и сказочные персонажи. А помимо всего прочего - вздыбленный ярко-желтый конь. "Ну почему конь желтый, разве так бывает?" - спрашивал мордастый и продолжал: "У тебя из окна что видно? - Химзавод. - Вот и нарисуй химзавод!". Мать еще что-то выясняла, а я сидел со своими картинками в уголке, когда надо мной склонился длинный сутулый человек - лицо его расплылось в памяти - и сказал мне: "Не слушай их мальчик. Очень хорошо, что конь желтый! Рисуй желтых коней!".

Глава 4.МСХШ

Моим миром №2 стала МСХШ - художественная школа при Суриковском институте. Я всегда, сколько себя помню, был вундеркиндом, всегда рисовал лучше всех, и доставлял массу удовольствия своим домашним. Я любил рисование, но любил так, как любил гулять, читать книги и копаться на свалках. Мне всегда было весело и интересно разводить на бумаге рыцарей, солдат, мушкетеров и бандитов. Не имея никаких образцов, я делал иногда удивительные по пластике вещи. Не было ни мучений, ни сомнений. Просто иногда какой-нибудь рыцарь или бандит переставал занимать мое воображение, и я бросал рисунок. В МСХШ началось убивание во мне художника. Преподаватели были чудовищные передвижники и соцреалисты, а защиты от них не было никакой. Тут я узнал, что такое рисование из-под палки, без любви и интереса.

В мире №2, который резко отличался от мира №1, я узнал очень многое. Меня поселили в интернате, где процветали воровство, мордобой, гомосексуальность. Многие слыли гениями. Они ходили мрачные, не брились, если уже лезла щетина, слушали музыку, схватившись за лоб, и пионеры на их композициях смотрели печально, как "Царевна Волхова" или "Сирень" Врубеля. Некоторые гении были одновременно и хулиганами. Их часто отправляли в сумасшедший дом, и, поэтому у нас был своеобразный культ сумасшествия, который поддерживался рассказами о великих художниках, кончивших в "сумдоме" свою жизнь. Были также всеми презираемые бездари. Они делились на два типа. Одни, будучи бездарными, все же хорошо учились по другим предметам, веселились и плевали на все, другие мучились от комплексов, и влачили жалкое существование.

И над всем этим висел "свинцовый" секс. Коридоры были увешаны натуралистическими изображениями натурщиц. Стены в клозете были расписаны обнаженными фигурами - начиная от робкого символа первоклашки, и кончая залихватским росчерком выпускника. Рядом с безумным интересом к натурщицам, и вообще к этой стороне жизни, имел место культ влюбленности. Хорошеньких девочек было мало, поэтому по одному существу с кружевным воротничком сохла целая партия.

Об интернатских гениях надо еще добавить, что они всегда были голодны. Может быть, и гениальность процветала в интернате именно с голодухи. Напротив была Третьяковка, куда у нас всегда был бесплатный вход. Там мы бродили часами, заглушая вечерний голод, туда убегали с уроков, там мечтали о любви и славе, воображая на стенах свои будущие картины. Там укреплялся в нас критический и социалистический реализм. Иногда преподаватель даже отправлял нас с урока посмотреть какой-нибудь мазок на носу репинского портрета.

Кроме деления на гениев, просто способных и бездарей, было еще классовое неравенство. Дети художников и значительных лиц были элитой, и держались особняком. По мере учения я все больше стыдился своего мира №1, и всего, что было с ним связано. А устыдившись своего детства, я стал терять самого себя.



Записки младшей сестры (продолжение)


ЛИХОБОРСКОЕ ДЕТСТВО

Несколько другой вариант Володиных воспоминаний (в рукописном виде, без начала и с подробным описанием лихоборских аборигенов) я обнаружила в каталоге выставки Володи 1985г. в .Нью-Йорке. Грустно, но не только это больше не принадлежит родному дому. У меня сохранился план, из которого ясно, что он собирался обстоятельно описывать чуть ли не всех обитателей барака, жизнь которых была ему досконально известна. Многие из них стали впоследствии героями его стихов и гравюр, так что он увековечил их для истории и таким образом.

Кстати, все художественные изображения лихоборских персонажей: тетя Поля, дядя Яша Осташов, Нюрка и Яшка Гасенкины, кажущиеся, очевидно, гротесковыми фигурами, для меня абсолютно узнаваемые реальные люди, настолько точно переданы их характеры и пластика. Горбатенькая тетя Поля (Володя называл ее "моя Арина Родионовна") вырастила меня с четырехлетнего возраста, и в глазах ее действительно светилась та смертная тоска, которую передал Володя в картине, сделанной маслом. А мои дочь и зять утверждают, что от картины исходит негативная энергия:Что касается дяди Яши Осташова, то он вечно торчал во дворе у окна нашей кухни в галошах и "довоенных штанах хороших", в пальто, надетом прямо на майку, именно в позе, схваченной Володей. Домыслом в стихотворении, ему посвященном, является разве что перловая каша в животе, которую сумел разглядеть художник. Яшка и Нюрка Гасенкины - тоже вполне узнаваемы на гравюрах и в стихах.

Мои воспоминания о Володе относятся в основном к лихоборскому периоду, когда мы жили под одной крышей. Согласно семейному преданию, увидев меня впервые (сморщенный кричащий комок) - это случилось в Перми, ему тогда было шесть лет - он заявил: "Унесите ее обратно!". Однако со временем вошел в роль старшего брата и усердно воспитывал, по большей части при помощи подзатыльников. Мои первые воспоминания о нем - ожидание его появления, как праздника (оно осталось навсегда). Володя рос вундеркиндом, и тогда уже твердо знал, что станет художником. Мне это приходилось испытывать на своей шкуре, т. е. служить ему моделью, это мне как раз меньше всего нравилось, было трудно долго оставаться без движения, но приходилось подчиняться. Мы росли вместе, и я была его тенью, отражением. Я любила то, что любил он, стремилась знать то, что знал он - будь то формула бинома Ньютона или названия мускулов лошади. Сохранился рисунок под названием "Нора - профессор иппологии", на котором видны и плакат "Мускулатура лошади" и мое усердие по его изучению. Этот самый плакат ("освежеванная лошадь", как называла его мама), висел на стене над кроватью. На нем были нанесены латинские названия каждого лошадиного мускула и сухожилия. Володя знал все это наизусть, и разбирался в том, как взаимодействуют мускулы при движении лошади. Он говорил, что нельзя рисовать животное или птицу, не зная, что у него в середине, под покровом кожи, шкуры, перьев и т.п. Каждое воскресенье Володя отправлялся на ипподром на бега, и делал там зарисовки. В конюшнях ипподрома и ТСХА, Володя был своим человеком (см. стихотворение "Вечер на ипподроме"). Знал историю каждой лошади, представленной в музее коневодства. Рисовал он лошадей, как людей, с учетом характера и совершаемого действия: "Жеста подковали", "Обряду устроили головомойку", "Лошадей выводят на кормление" т.д. Володя любил рисовать и других животных, в особенности тигров. Добившись от руководства зоопарка разрешения рисовать животных до прихода публики, он проникал к клетке любимого тигра во время уборки и кормления, и делал наброски.

Для Лихобор того времени, этакого пролетарского гетто, Володя был фигурой редкой, экзотической (плотный очкарик с отсутствующим взглядом, не расстающийся с карандашом и блокнотом). Казалось бы идеальная мишень для местной шпаны. Но такова была сила его таланта - никто не обижал. Напротив, он часто шел, окруженный плотным кольцом сверстников, завороженных бесконечными, на ходу сочиняемыми историями. Мне Володя на ночь рассказывал истории из жизни французского мальчика-амфибии Пьера, каждый день - новые приключения (ничего общего с Беляевым) Это была захватывающая литература - мурашки бежали по спине!

По ночам я часто просыпалась от взрывов хохота, который вызывали у него только что вышедшие из-под его собственного пера или карандаша рисунки из альбомов "Веселый Ковенацкий", серий "Быт сумасшедшего дома", "Страна Ковения", "Мымры", "Состязания обжор в Париже" и др .В то время по вечерам часто отключали электричество, и тогда, в абсолютно темной комнате,. забравшись с ногами на родительскую тахту, и обнявшись, мы начинали петь. Репертуар был разнообразный и весьма обширный: арии из опер, чаще всего из особенно любимых "Князя Игоря" и "Аиды", военные песни, но не официозные - "Нашел я чудный кабачок", "Карманные фонарики", "Пыль" Киплинга-Аграновича, всевозможные марши ( особенно он любил "Славны были наши деды"), русские народные песни: "Были у тещи пять зятевей", "Когда будешь большая, отдадут тебя замуж" и т.д. Еще он мастерски насвистывал любимые мелодии, в особенности "Танец с саблями" Хачатуряна. Сколько бы ни длилось отсутствие электричества - репертуара вполне хватало. Для меня это все были счастливые моменты. Если он начинал сочинять свои тексты на мотивы популярных песен, всегда поощрял, когда мне удавалось вставить слово, очень был щедр в своем творчестве, это навсегда в нем осталось.

Конечно, ему не могло быть особенно интересно общение со мной в то время. Шесть лет разницы в детстве - это непреодолимая пропасть! Однако такой собачьей преданности, такого немого восторга, с каким я неизменно принимала любое его проявление, я думаю. ему в жизни больше встречать не приходилось. Для мамы Володя тоже был не просто обожаемым сыном, а и любимым художником и поэтом. Хотя от нее ему часто приходилось защищаться, т.к. из лучших побуждений она склонялаего к конформизму в творчестве, принятию законов соцреализма. Правда, в поэзии Володя всегда признавал мамин авторитет. Они часто закрывались в маленькой комнате, и он читал ей свои стихи. Меня при этом всегда выгоняли, и я подслушивала под дверью, холодея от страха быть обнаруженной и наказанной. А доставалось мне от Володи частенько, т.к. характер у него был взрывной, как говорили в семье: "в дедушку". Насколько я помню, дедушка действительно был чрезвычайно вспыльчив, а поскольку они с бабушкой оба были юристы по образованию и владели латынью, то он, рассердившись, часто кричал на бабушку: " Саша - юстус!", что в переводе значит "дура". Надо сказать, Володя обращался со мной значительно жестче. Однажды, мне тогда было лет 13, а ему соответственно - 19, он взял меня с собой на Выставку (тогда ВСХВ). Он показывал мне там своих любимых лошадей, других животных, рисовал, был в хорошем расположении духа, и повел обедать в одну из забегаловок. На обратном пути, в автобусе меня растрясло, обед выплеснулся наружу. Боже, как же он был зол, какие проклятия сыпались на мою несчастную голову. Ужасно был во мне разочарован: зря потратил деньги на обед, и вообще, со мной нельзя иметь дело...Отчетливо помню чувство вины, хотя трудно было заподозрить злой умысел с моей стороны.

МСХШ И ДРУЗЬЯ

С 11 лет Володя начал учиться в МСХШ при Суриковском институте - тогда очень престижном заведении. Однако, он быстро разочаровался в системе обучения, которая царила в школе, преподавателей-соцреалистов презирал. Была история, перекликающаяся с детской про желтого коня, когда он изобразил лилового коня, и педагогиня кричала на него: "Где ты видел лиловых коней?". Уже тогда он увлекался графикой, стремился возродить искусство старых мастеров, достичь уровня Дорэ, Дюрера, заявлял, что живопись его не интересует. В МСХШ это не приветствовалось. Возникали конфликты и на другой почве. Володя усиленно занимался самообразованием, изучал, и очень углубленно, то, что его занимало. К 16 годам он был уже энциклопедически образован, но точные науки не входили в круг его интересов, он не желал тратить на них свое драгоценное время - в результате маме часто приходилось вытаскивать его из двоек по алгебре, физике и т. п. Вписываться в рамки школьной дисциплины неуемная энергия Володе не позволяла, и он частенько становился героем нелепых историй. Однажды, на уроке физкультуры он пробежал через весь зал в одних трикотажных кальсонах с криком: "Наполеон! Наполеон!".Времена были пуританские, присутствующие девочки возмутились. Вышел скандал. Наконец, в десятом классе, Володя умудрился показать библиотекарше не то кулак, не то фигу, за что и был благополучно из МСХШ отчислен. Правда, его этот факт не слишком сильно расстроил, он перевелся в обычную школу, и аттестат получил вовремя. Разумеется, в МСХШ Володя получил профессиональные знания и навыки, Третьяковка, расположенная напротив здания школы, стала для него родным домом, но самое ценное, что дала ему МСХШ - друзей - замечательно талантливых ребят, которые часто приезжали к нам в Лихоборы и до, и после его ухода из школы.

Не все они были его единомышленниками. Валера Левенталь, например, хотя и интересовался Володиным творчеством, однако, называл этот сплав фантазии и сугубого реализма, юмора и мистики "Ковенатчиной", и в компанию не входил, разошлись они и с Володей Янкилевским, с которым очень подружились поначалу. Но самые близкие - Слава Наумов, Юра Рыжик, Коля Устинов, Алеша Смирнов разделяли Володины взгляды и увлечения. Это было сообщество талантливых людей, которых общение взаимно обогащало, давало возможность развиваться. Володя увлечен был линогравюрой, занимался созданием инструментов - штихелей различных размеров и форм. Он много времени проводил тогда в графическом кабинете Пушкинского музея, приобщил к этому и друзей, восхищался искусством Мазереля, Староносова. Вот его собственные записи того времени: "Кто я? Реалист с экспрессионистским уклоном. Но я очень привержен к символистам." И еще: "Хочешь давать искусство животрепещущее, нервное, мимолетное, - занимайся просто графикой. Хочешь давать нечто цельное, непреходящее, монументальное, - займись гравюрой! Художественный язык ее сложен, не скор и убедителен необычайно. Гравюра скажет - так обухом ударит. Я имею в виду современную гравюру, включая, пожалуй, и глубокие техники. Пример: Гу Юань. Это не шепоток карандаша, и не танцевальные мелодии акварели. Туши тоже не хватает основательности." А вот что он писал о гравюре чуть позже (уже будучи студентом МПИ): "С гравюрой у меня странная вещь: если раньше меня вдохновляла трудность, непокорность материала, борьба стали с линолеумом, то теперь раздражает рабская покорность материала - настолько я насобачился в обработке линолеума, столько накопил технических знаний. Что дается даром - не радует".

Как позже заметил Слава Наумов: "У него был свой мир и культура".Всем этим Володя и делился щедро. Друзья всегда были в курсе новых работ друг друга, часто занимались поэтическими играми. (О них речь ниже). На сборищах они веселились безудержно. Вечеринки, которые проходили у Володи, всегда были тщательно подготовлены со свойственной ему основательностью. Это никогда не было просто застолье - всегда срежиссированное действо. Особенно широко отмечалось 30 марта - день рождения. По стенам висели плакаты, гравюры с изображением монстров - "оскаленные хари", выпускалась газета, делались фотосъемки с переодеваниями и смешными эффектами. В программе вечеров всегда было чтение Володей стихов, исполнение песен и частушек, сочинением которых он увлекался:

Я надену бело платье, кружевную мантию
И пойду искать работу в Молодую Гвардию!
-
Раньше бил меня не раз мой миленок с пьяных глаз,
Отменил Никита пьянство, пьяных нынче нет у нас!

В последний раз на моей памяти Коля Устинов, Юра Рыжик и Борис Косульников веселились вместе, когда готовили выставку работ Володи для вечера его памяти 15 мая 1987г. Разбирая его старые работы, они словно вернулись в свою молодость.

После окончания школы Володя пытался поступить в Суриковский на графический факультет - не получилось. Тогда мама собрала наиболее интересные рисунки и пошла в журнал "Юность", где ее очень хорошо приняли, и составили письмо на имя министра Высшего образования СССР, с просьбой зачислить Володю на графический факультет Полиграфического института без экзаменов. Письмо подписали самые главные графики страны: В.Горяев, В.Фаворский, Б.Дехтерев, Е.Кибрик, Кукрыниксы. (Фотокопия письма сохранилась). В общем, несмотря на то, что учебный год уже начался, Володю в институт приняли.

Еще в школьные годы Володя страстно увлекся поэзией, развитию этого увлечения способствовала стихотворная игра с друзьями, что-то вроде буриме, но несколько усовершенствованная. Один из партнеров задавал первую строчку, второй дописывал следующие три строчки, чтобы получилось четверостишие. Из наиболее удавшихся четверостиший составлялся альбом, к стихам делались уморительные иллюстрации. Эти альбомы имели фантастические названия: "Тырмлос", "Мопри", а сама игра называлась "стихотворный путч". Наиболее отличившиеся авторы получали почетное звание "путчмейстера".

Володя поэзию знал более широко, чем остальные, и с радостью знакомил друзей с творчеством малоизвестных тогда поэтов: Сельвинского, Антокольского, Уткина, Алтаузена. Позже он увлекался обэриутами, Гумилевым, Заболоцким. Собственную поэзию Володяо считал одной из ипостасей изобразительного искусства. К 18 годам стихов уже накопилось множество. Мама решила попробовать их опубликовать, собрала подборку и снова направилась в редакцию "Юности". Ее принял Николай Старшинов. Стихи понравились, восторженные отзывы были и у всей литературной части. Но из подборки в 50 стихотворений напечатали только "Грузовик" и "Деревья" (в №5 за 1959г.). Фотографию не напечатали, о гонораре речь не шла. Однако, дали задание написать стихи к юбилею ВЛКСМ. Володя, вполне тогда советский человек, загорелся. Написал стихи, которые начинались так:

Я не умею строчить к юбилею
Пышные вирши, где гром и труба,
Я свои строчки у сердца грею,
Быть трубачом - не моя судьба.

Дальше было об участии комсомольцев в войне, о себе написал: "Меня от войны укрыл Урал". Надо ли говорить, что это не напечатали. Больше попыток опубликовать стихи не было. Кстати, Володя никогда не был комсомольцем. Как ему это удалось? Куда смотрела комсомольская организация школы? Института? Очевидно, недостоин был - двоечник и хулиган.

СВОЕ ЖИЛЬЕ

Во время учебы в институте (на третьем курсе) Володя стал обладателем отдельной комнаты в коммуналке, расположенной в одном из домов по Ленинградскому шоссе, которая досталась ему после смерти бабушки и деда. Началась богемная жизнь. Кто только не перебывал в этой комнатушке! Это было время, когда из ссылок и тюрем возвращалось огромное количество разношерстной публики. Володю нетрудно было очаровать, и многие сомнительные личности находили у него пристанище, приводя в ужас маму.

Володя устроил у себя нечто вроде салона, стал известен в кругах художественной интеллигенции. Появилось множество новых друзей, в том числе Юрий Мамлеев, с которым они сошлись довольно близко. Возникла группа "сексуальные мистики", в которой Володя выполнял функции оформителя - издавал газету, развешивал по стенам своих монстров, и, конечно исполнял на сборищах свои песни и баллады. Лев Кропивницкий об этом вспоминал так: "если Мамлеев представлял в группе начало серьезного, "черного" отношения к реальности, то в рисунках и стихах Ковенацкого при всей их мистичности, и даже трагичности, всегда просматривался очень привлекательный иронический подтекст. Реальное, даже натуралистичное, органично сочеталось с фантазией, парадоксом, абсурдом, - и рождался в высшей степени симпатичный гибрид." Много позже Эдмунд Иодковский заметил, что Мамлеев дал Володе свободу в изображении эзотерического. Конечно, "взаимовлияние обоих авторов несомненно" (как сказал И.Дудинский), однако гимн сексуальных мистиков, "Могилка моя" - сочинен им был в 14-летнем возрасте. Во всяком случае, еще в МСХШ он основал общество С.В.У. - "Скоро все умрем", на гербовом знаке которого значатся слова из этого гимна (это сохранилось). Он таким родился, "адским Ковенацким" по выражению Генриха Сапгира. Об этом периоде достаточно написано. У Володи - в поэме "Антон Енисеев", в некоторых рассказах, стихотворении "Утренний гость", у Стефанова в эссе, посвященном Володе "Я весь - огромный штихель".

В 1961г. Володя женился. К сожалению, основным достоинством Володи в глазах молодой жены было наличие у него комнаты. "У него есть room" было начертано в одном из ее писем, случайно попавшемся на глаза папе. Квартирный вопрос стоял тогда не менее остро, чем во времена Булгакова. Очень быстро жена обменяла Володину жилплощадь таким образом, что получила вторую комнату в той коммуналке, где жила сама с матерью и сестрой. Через год появился сын, а брак довольно скоро распался. Тут надо сказать, что Володя мало приспособлен был для семейной жизни. Жилое помещение становилось мастерской, образ жизни - ночной, бесконечные визиты друзей и т. д. В быту он был неприхотлив, но неаккуратен, неудобен. Вот его собственная запись на эту тему: "Быт для меня является чем-то неприятным, навязанным, необязательным. Где-то в глубине души я считаю себя романтическим бродягой, которому ничего не нужно, который может питаться хлебом с сыром, как Ван Гог.".

Творческий процесс у Володи никогда не прерывался, если не рисовал, то что-то сочинял или предавался " культурно-историческим грезам", в общем, бог весть, что еще, но взгляд - "немного отрешенный" всегда. Отсюда и байки о невероятной рассеянности: истории о том, как, входя в троллейбус, Володя снимает галоши, как при переезде друга на новую квартиру, чуть не ушел в лес со шкафом на спине, и т. п. Есть его запись о "культурно-исторических грезах": " Вдруг возникает страстное желание узнать, как жили, скажем, византийцы. Напихавшись материалом, начинаю грезить о том, как византийский акрит, вернувшись из похода, спит с красавицей женой, и как хорошо было бы быть на его месте. Эти грезы - сильнейший наркотик, который употребляю с детства. Они носят иногда негативный характер, - допустим, вижу себя Веруннгетериксом в римском плену и т.д."

Развод Володя переживал тяжело, прежде всего, потому, что был безумно привязан к сыну. Отношения с сыном были для него одним из постоянных источников страданий на протяжении всей жизни, так как бывшая жена ловко манипулировала мальчиком в своих интересах. Разумеется, комната после развода осталась сыну, и жилье Володя потерял. К родителям вернуться было уже невозможно, мы из Лихобор перебрались в коммуналку - одну комнату на троих. Начался период скитаний по Москве. Об этом - рассказ "Ушиблен пропагандой" и многие другие.

Еще учась в институте, Володя начал интенсивно работать в различных книжных издательствах, редакциях журналов и газет. На настоящее творчество оставались только ночи. Вообще, когда на Володю вешают всяческие клише: "диссидент", "подрыватель основ", "раскачивающий лодку", это все не про него, не до этого ему было. Слишком поглощен он был своим искусством, "истово исполнял работу, прикованный к искусству своему, как гитлеровский смертник к пулемету", - это не пустые слова - была тяжелая, наполненная беспрерывным, кропотливым трудом жизнь художника-графика. Володя постоянно находился в поиске, изобретал техники резания офорта, составы грунтовок, по которым можно было резать (оригинальная техника), сохранились подробные описания.

Стихи, песни, часто весьма язвительного свойства, - это было в качестве отдыха, развлечения. При этом он с готовностью исполнял их в любой аудитории, не заботясь о последствиях. В связи с этим можно вспомнить характерный эпизод. Летом 1980г. группу сотрудников НИИ, где я тогда работала ( и меня в том числе), отправили, как тогда было заведено, в совхоз. По дороге, в автобусе, от совершенно незнакомого мне человека с гитарой, я услышала: "Я - летчик Люфтваффе:", "Могилка моя", "Ленинский вальс" - я решила, что схожу с ума. Человек с гитарой, по-своему расценив мое внимание, воодушевился, продолжал дальше. Когда я обернулась, увидела, что, автобус, только что полностью заполненный людьми, как будто опустел. Оказалось, что все, кроме нас двоих, услышав крамольные тексты, потихоньку перебрались в хвостовую часть автобуса. Такое действие оказывали на простой советский народ песни Володи. Потом выяснилось, что человек с гитарой - Саша Епифанов, родственник Славы Грабаря, старый знакомый Бориса Кердимуна. В то время он работал в нашем институте. Я уговорила его сменить репертуар, и больше в этой аудитории он Володиных песен не пел. Надо добавить, что среди нашей группы членов партии было немало, всякое могло случиться. Когда, вернувшись домой, я рассказала Володе эту историю (он уже жил с нами), он расстроился, сказал, что вот из-за таких милых людей, он остался без работы. Но как могло быть иначе?

Произведения эти были талантливы, воспринимались на "ура", распространялись в записях. Такая вещь как "Ленинский вальс" не могла остаться незамеченной определенными органами, это привело к тому, что двери редакций перед ним стали закрываться, зарабатывать в качестве официального художника становилось все трудней. Володя хотел рисовать, "я это люблю и умею" говорил он, а надо было добывать средства к существованию.

С другой стороны, привыкший к чрезмерной опеке со стороны обожавшей его матери (и тяготившийся этой опекой), он комфортно чувствовал себя в качестве ведомого по жизни, при условии, что ведущий должен быть им любим и уважаем. Поэтому, когда некоторые функции менеджера при нем взял на себя Борис Кердимун, Володя принял это с готовностью. Познакомились они еще до женитьбы, и Володя сразу выделил его из общего числа знакомых, т.к. тянулся к людям мыслящим, с философским складом ума, словом, очевидно, Борису было, чем его заинтересовать. Процесс обработки Володи, превращения его в другого человека - безвольного, закрытого, теряющего чувство юмора, не принадлежащего самому себе, начался не сразу, и тянулся на протяжении многих лет...

Постепенно он перестал общаться с прежними друзьями, с родителями и со мной тоже виделся все реже, в основном по делу, или по большим праздникам. Жил на съемных квартирах, все больше времени проводил с Кердимуном, пока не поселился вместе с его семьей. Не сразу стало понятно, что он шагу не может совершить самостоятельно. Во всяком случае, я впервые осознала, как далеко все зашло, только когда в 1968 г. он не пришел ко мне на свадьбу. Правда, в ЗАГС он приехал, подарил линогравюру "Единорог", сказал:"Травинка во рту - на счастье!" и ушел, оставив меня в грусти и недоумении. Потом оказалось, что Борис не позволил Володе присутстствовать на свадьбе не то из-за идейных соображений, очевидно причислив моего мужа к "красным", не то из-за религиозных. Тогда все это казалось просто нелепой шуткой. Потом была еще одна неудачная (самостоятельная) попытка жениться, которая удивительным образом снова оказалась связанной с решением квартирного вопроса: как только куплена была квартира в жилищном кооперативе Союза художников, брак распался. В дальнейшем Володе пришлось жениться еще дважды, уже для друзей, фиктивно, чтобы обеспечить московскую прописку сначала второй жене Бориса - Лене, а после отъезда Бориса, жене Виктора Олсуфьева - Марине Гресь.

После развода со второй женой, в результате цепочки обменов, у Володи наконец, снова было свое жилье - две комнаты в общей квартире в Казарменном переулке. Образовалась уже и мастерская, (не без помощи Бориса) так что Володя мог нормально работать, заниматься станковой гравюрой в своей мастерской, и пропадал теперь там.

ФИКТИВНЫЕ ЖЕНЫ И ФИКТИВНЫЕ ДРУЗЬЯ

В то время Володя работал на студии "Диафильм", много занимался экслибрисом.

Отношения с Борисом развивались - на диафильмах в качестве автора, значится уже не один художник, а два: Ковенацкий и Кердимун. Не умеющий рисовать Кердимун, становится членом Московского горкома художников. Володя с радостью давал себя использовать, т.к. безгранично, в силу цельности натуры, предан был другу.

Когда в 1973г., в связи с опубликованием подборки Володиных стихов в ФРГ работа на "Диафильме" прикрылась, начались поездки на Алтай, в глубинку, для оформления зданий школ, клубов, приходилось зарабатывать таким образом. На творчестве Володи эта халтура не могла не сказаться пагубно. Пока Володя был нужен Борису для добывания денег, он продолжал делать вид, что больше всего на свете ему необходимо хорошее настроение Володи, рассуждать о тонкой связи между ними. В их отношениях важную роль играло увлечение идеями Гюрджиева и Успенского, игрой в "учителей" и "учеников", Кердимун несомненно умело манипулировал философскими и оккультными идеями в своих целях.

Однако, я думаю, для того, чтобы так распорядиться своей жизнью, надо было просто быть Владимиром Ковенацким, с его индивидуальными особенностям, его иерархией ценностей. Он сам, несомненно, обладал качествами тирана, деспота, недаром в молодости с маминой легкой руки, друзья звали его "аспидом". Преданные, готовые подчиняться люди, казались ему пресными, недалекими, интерес вызывали те, кто мог противостоять. С упрямством истинного "Овна" он искал отклика, взаимности там, где достичь этого было заведомо невозможно. Эту свою особенность, нередкую для юного возраста, он умудрился сохранить до конца, в этом смысле ему не удалось повзрослеть.Может быть, это было еще одно проявление его "тоски по недосягаемому", которую отмечают все, кто интересуется его творчеством. Кстати, Юра Рыжик говорил, что Кердимун хотел и его прибрать к рукам, однако Юра - человек другого склада, и с ним у Бориса ничего не вышло.

В то время (1972-1977)г.г. мы виделись с Володей редко. По праздникам, когда он бывал в ударе, казалось, что он в неплохой форме. Он всегда приносил маме новые стихи, и мы были в курсе новых работ (может быть, это было втайне от Бориса), обсуждать же Бориса, или его действия в нашем доме мы не могли, он этого не выносил. Когда мы виделись с Володей наедине (у меня, или в Доме Художника на Кузнецком, куда он меня иногда приглашал), впечатление было совсем не такое, как за праздничным столом. Ясно было, что он страшно одинок, и нервы у него совсем расстроены. Помню ощущение надвигающейся беды и полной собственной беспомощности, невозможности что-либо изменить...

НА ХОЛОСТОМ ХОДУ (ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ)

Весной 1978г. Володя объявил, что собирается уехать в Штаты, просил маму дать разрешение. Разумеется, с этой стороны препятствий не было, все уперлось в первую жену (оставалось еще два года платить алименты). В то время она с сыном жила в Тбилиси, куда сорвалась, когда узнала о вторичной женитьбе Володи. Володя умолял ее не отказывать в разрешении, была надежда, но последовал отказ, связанный, скорее всего, с тем, что, будучи гидом-перевочиком, она сотрудничала с ГБ, и получила соответствующие указания. Впрочем, к тому времени Борис, очевидно, раздумал брать его с собой в Штаты. Зачем? Володя в неважном состоянии, требует внимания к себе. В творчестве - пик мастерства, но фантазия угасает, натура сломана. Маме по телефону Борис кричит: "Нет такого художника - Ковенацкого!". В общем, Володя больше не нужен, нужны работы, из которых Борис вывез все, что пожелал, тут препятствий не было. Каталог выставки в Нью-Йорке 1985г. впечатляет количеством материала. Больше всего обидно за серию "Лихоборы мои, Лихоборы", оторванную от родного Совка.

Я понимаю, что описание болезни мало что может добавить к образу Володи( правда он был очень кроткий больной, что все -таки его как-то характеризует), и не стала бы этого делать, если бы г-н Олсуфьев в своих "Записках очевидца" не затронул этой темы. Тем более, что очевидцем самого страшного периода - последних двух лет, когда Володя остался без движения, он вовсе не был, а потому и о кончине Володи у него превратное представление. Я пыталась ему объяснить, что Володя был без движения - это главное, но трудно втолковать что-либо абсолютно здоровому человеку. В результате - туман, какие - то странные намеки, чуть ли не на криминал. Чтобы внести в этот вопрос ясность, приходится писать и о болезни.

Вскоре после отказа в разрешении на выезд, у Володи произошел нервный срыв.

Борис от него избавился легко: просто позвонил и сказал: "Заберите Вову.". Забирать надо было с собственной Володиной жилплощади:Так Володя вернулся к родителям. Состояние его было ужасным: бесконечно повторяющиеся истерические припадки с битьем кулаками по голове, разорванной одеждой, разбитыми зеркалами, а в промежутках - рука, тянущаяся к телефону, чтобы позвонить Борису (пока он не уехал). Главной задачей было не дать возможности позвонить, если же ему это удавалось - можно представить, что он слышал в трубке, т. к. припадки возобновлялись с новой силой. Был калейдоскоп врачей, которые помочь не могли. В конце концов, врачи уговорили положить его в Кащенко (осенью 1978г.), где всех лечили одинаково - кололи аминазином, что и послужило основной причиной развития лекарственного паркинисонизма в дальнейшем.

После больницы припадки прекратились, но прием психотропных средств продолжался. Наступило шаткое равновесие, Борис уехал, Володя жил у родителей, начал ездить в мастерскую, возобновил работу. Правда, теперь это были натюрморты, трогательные пейзажи и увеличенные варианты прежних линогравюр "Тропа кентавров", "Игра дракончиков" в оригинальной технике. Эти работы, мастерски исполненные, производили странное впечатление: лица кентавров терялись среди травы, тщательно прорисованной, в общем , смотреть было больно, чувствовалось, что в нем что-то изменилось необратимо. Он сам писал в это время об оскудении творческой фантазии: "Там, где раньше был высокий купол, теперь - низкий потолок".

Тем не менее, казалось, что все приходит в норму, иногда, особенно при встречах с друзьями, он, оживлялся, шутил. Настораживали только непроизвольные движения, странное топтание, изменение походки. В августе 1983г. Володя решился поехать с друзьями в Крым, вернулся в неплохом состоянии, но резко прекратил прием лекарств, заявив, что его лечит какой-то травник. Как раз в это время произошла вторая фиктивная женитьба. Вернувшийся из Тбилиси сын, которому нужно было срочно обосноваться снова в Москве, обратился к Володе с просьбой прописать его у себя. В ответ он услышал: "Я сам в Казарме на птичьих правах". Наверное, нелегко было Володе отказывать сыну, талантливому мальчику, выросшему в Тбилиси в полной изоляции от родных и друзей, но действительно, прописать родного сына было невозможно. В "Казарме" прописывались жены его друзей, позже, когда у Холодковых родился ребенок, его записали на Володю, прикованного уже к постели.

Все эти обстоятельства не добавляли ему здоровья. Состояние Володи ухудшалось. Наконец, в феврале 1984г. он начал застывать в самых неожиданных позах с напряжением мышц, иногда совсем не мог пошевелиться. Снова калейдоскоп врачей, заговорили о кататонии...К весне он ослабел, развилось воспаление легких, Способность двигаться полностью утратилась. Его поместили в психосоматическое отделение 67-й больницы - страшное место, где основным контингентом были "синяки" с "белочкой", и вообще бомжи (слова такого тогда не было, но бомжи - были). Ничего ужаснее этого я до сих пор в своей жизни не видела. Обитатели отделения бродили в одних коротких до пояса рубахах, чтобы не сбежали, сосед Володи, находящийся на расстоянии полуметра от него, лежал абсолютно голый, прификсированный к кровати, и время от времени пускал вверх фонтан, от струй которого приходилось уворачиваться. Но нас туда пускали, и, значит, была возможность спасать Володю. Состояние его было ужасным. Он был без движения, не мог есть, начались пролежни. Он уже не говорил, а шелестел, просил, чтобы не тревожили, дали умереть спокойно. Однако, с пневмонией удалось справиться, и началась борьба с пролежнями. Тут необходимы были просто героические усилия, круглосуточно дежурившая у постели мама выбивалась из сил, я помогала, как могла. Когда Володя начал понемногу двигаться, стали поддаваться лечению и пролежни. В общем-то это было чудо материнской самоотверженности - Володя вернулся к жизни, но пролежни заживали еще очень долго и после выписки из больницы. Я пишу об этом, чтобы было ясно,. по какой схеме протекала его болезнь, и какая страшная вещь - пролежни, когда человек очень быстро начинает гнить заживо. Обратный же процесс мучительно долгий, требующий бесконечных усилий по уходу.

Когда летом 1984г. мы всем составом очутились на даче, казалось, к Володе вернулась жажда жизни. Своей мелко семенящей теперь походкой, он добирался до леса и возвращался просветленный, с букетиком цветов и трав, делал акварелью очень трогательные натюрморты и пейзажи. Мама звала его богом травы - каждая травинка прорисована была с такой любовью!. Однако, запаса энергии хватило, к сожалению ненадолго. Диагноз к тому времени уже был поставлен - лекарственный паркинсонизм в акинетической форме (с потерей движения), но лечить его тогда у нас как следует не умели. Замещающие препараты, которые ему помогали, (потому и нет сомнений в правильности диагноза) надо было скрупулезно рассчитывать и сочетать с питанием. Специалисты настоящие по этой болезни были тогда только во Франции. Вдруг он начал не просто ходить, а бегать, мы были счастливы, но это длилось недолго. Наступило ухудшение, которое усугубляла суета с фиктивными женой и ребенком, вернувшимся сыном, которому он не мог помочь. Все это его мучило, как и ситуация с мастерской.

Еще в самом начале болезни он писал:

Кто-то станет у штурвала моего станка?
Инструменты для металла чья возьмет рука?
Кто дырявую картонку снимет со стола?
И снесет в комиссионку кучу барахла?

В общем, с переменным успехом, с самоотверженным уходом мамы, после вспышки 1984г. прошло еще два года. В феврале1986г. - снова воспаление легких, полная потеря движения. На этот раз его увезли в Боткинскую, а затем в реанимацию института Сербского, куда маму уже не пускали. Между тем болезнь протекала по известной схеме, начались пролежни, необходим был особый уход. Мама пыталась добиться, чтобы ее пустили к нему, обивала пороги разных инстанций, каждый день ездила в больницу, писала Чазову - тщетно.

Уже позже я узнала, что эта реанимация - единственное место, куда берут безнадежных больных, испытывают на них новые препараты, и, откуда живыми не выходят. Был момент, когда врачам удалось справиться с пневмонией. Но пролежни! Была надежда, что маму начнут к нему пускать, но в последний момент ей снова отказали. 25 мая все было кончено. Причина смерти - общее заражение крови в результате пролежней. .О том,. почему матери так и не разрешили хотя бы раз повидать Володю, я узнала из "Записок очевидца". Это был страшный удар, даже через 20 лет....

Г-н Олсуфьев гордится в своих "Записках", что Марина была последней, кто видел Володю живым. Да, картинка красивая, только вот, что за ней стоит:Стало быть, ее пустили к нему, был шанс, и достался он не маме, а Марине! Удивляться не приходится, ведь в то время она официально была женой Володи. Конечно, маловероятно, что маме удалось бы повторить чудо во второй раз, за два года почти без движения Володя очень ослабел, но тем не менее:. А Марина:Смею предположить, что визит к Володе вызван был чисто деловой необходимостью, ведь они собирались уезжать, ребенок записан на Володю, наверное нужно было подписать какие-то бумаги. Да какая теперь разница! Зато как все складно в статье у Олсуфьева!. Очевидно, настало время свести личные счеты с Кердимуном. Снова для этой цели удобно использовать Володю, теперь уже мертвого..,

Прошло 20 лет со дня смерти Володи, но боль этой утраты по-прежнему со мной, и она не утихает, особенно в связи с трагическими обстоятельствами его кончины. Cвою жизнь я прожила с ощущением, что его отняли у меня ("его отняли у него самого", сказал Рыжик). Все мои попытки рассказать о нем, познакомить с его творчеством (публикация в "Огоньке", выставка 1990г. в Тушино, книжка "Бредоград", публикации в газетах) продиктованы желанием вернуть его, хотя бы отчасти. Большинство материалов для сайта Виктора Олсуфьева были переданы ему мной. (За исключением, конечно, каталога выставки в Нью-Йорке). Некоторые записи песен Володи звучат на сайте в исполнении моем и моей дочери Татьяны. Я об этом нисколько не жалею, т.к. сайт хорошо оформлен и выполняет свою основную функцию. Но "Записки очевидца" с произвольным толкованием событий, не вызывают у меня стремления к дальнейшему сотрудничеству. Учитывая же количество материала, находящегося в моем распоряжении, я посчитала целесообразным открыть другой сайт, посвященный Володе. Насколько он окажется востребованным - покажет время.